* * *

Я, кажется, готов уже к расплате.
Хочу лишь одного:
В минуты те
Уйти, как луч последний на закате,
Безбольно растворяясь в темноте.

* * *

Отобрать у заката последнюю краску
Беззаботно.
Бестрепетно.
Без огласки —

Одиночество.
Ночь.
И тетрадь —
То ли нотная, то ли простая —

И услышать, как звук прорастает.

И услышанное сыграть.

* * *

Я кому-то, кажется, не вернул долг.
Но кому?
Не могу вспомнить, хоть убей.
И в душе порой то завоет волк,
То чирикает весело воробей:

«Возврати долг! Возврати долг!»

А кому?
Подскажите мне. Я верну.
Но один воет, а другой — впрок —
Всё чирикает, сев на одну волну:

«Возврати долг! Возврати долг!»

…Из колоды выпадет дама треф.
И голубка мокрая на карнизе
Пробубнит уныло:
— Всё это — блеф,
Всё — игра
души заболевшей
с жизнью.

ЖИВУЩАЯ НА ЮРУ

                                     памяти И. Лиснянской

Не всякому жить на юру,
Теплом согревая окрестность.
Здесь ветер всегда ко двору,
А сердце открыто, как местность.

И смерть не берётся в расчёт.
Здесь Ангел, смотрящий в оба,
От славы убережёт,
Как от дурной хворобы.

СЕГОДНЯ

Бессонница и дождь.
Но всё не так уж плохо:
Малыш переболел,
Закончилась эпоха —
Ничуть не хуже всех других эпох.
И самое реальное — под боком —
За тонкой тканью — теплотворный бок.

Пора вставать.
Сегодня ждут подмостки:
Я родился сегодня.
Будут гости,
И надо запастись с утра тоской…

А что там за окном?
На перекрёстке
Стоит рассвет с протянутой рукой.

КОНЧАЛАСЬ ОСЕНЬ

Фонарь знобило на ветру.

Я просыпался поутру,
Ещё до света.
И пил свой кофе на пару
С конфетой.

Курил.
Смотрел, как, суетясь,
Худеют тени.
Рвётся связь
Стекла и мрака.
А рядом гавкает,
Давясь,
Собака.

Припомнил несколько обид.
Себя увидел: жалкий вид,
Несносный.
Почувствовал: бетон знобит.
Кончалась осень.

ОДИНОЧЕСТВО ГОРБАТО

Одиночество горбато…
Ночь поката и влажна.

Выбор есть, но не богатый,
Можно противу рожна:
Захлебнуться острой болью,
Тихо выкричать себя,
И смириться.
И обои
Переклеить, не любя
Эту грязную работу.

Можно выйти на балкон,
Глянуть вниз, сказать чего-то,
И исполнить давний сон:
Быстро заморгают веки
На ветру,
А позёмкой — имяреки —
Человеки, человеки.
Руки подняты.
Орут.

Растянули свои сети,
Сдвинулись — плечо к плечу.
Очень хочется ответить:
— Да пошли вы…
Но молчу

А КАК ЕЩЁ?!

Не ем продукцию мучную.
Не пью вина.
Пишу вручную.

Моя вина,
Что никогда не успеваю
Вскочить в вагон.
В том никого не обвиняю —
Какой резон?!

Живу не бережно, не жадно,
И тем, что есть,
То с птичкой, то с лошадкой ладной
Делюсь всегда.
И это — честь:
Они берут, а я радею.

Но есть корысть:
То выужу у них идею,
Очеловечу мысль.

Вдали от говорливых истин,
Ни от чего не защищён,
Живу не медленно, не быстро.

А как ещё?!

* * *

Шаманит шершень. Воздух жёлт.
И пахнет ветром.
Слегка насуплен горизонт —
Уходит лето.

Но тени все ещё легки,
Летучи,
Ещё одышки у реки
Под кручей
Не слышно.

Шершень онемел,
И замер где-то.
И горизонт туманно бел —
Уходит лето.

Задумчиво.
Не суетясь.
С оглядкой в воду.
Как будто научает нас
Уходу.

* * *

                     Чужбина так же сродственна отчизне,
                 Как тупику соседствует пространство.
                                                                       И. Бродский
Хорошо, если, голову вверх подняв,
Ты увидишь жизнь свою не по дням
И годам,
А быть может, всю…

И не станешь завидовать даже псу,
У которого тоже нет конуры,
Да и сам он изрядно жизнью изъеден.

А когда осыплется блеск мишуры
Звёздной ночи,
И всё ещё бледен
Первый луч явится,
А нетопырь
Из угла вырвется, поднимая пыль,
А потом и свет во все щели брызнет.

Обходя тупики, язык-поводырь
Из чужбины тебя поведёт в Отчизну.

ВОРОБЬИНАЯ НОЧЬ

                            «…И бысть сеча зла и страшна…»
                                                   «Тверская летопись»
Ничего, кроме ночи, —
Воробьиная ночь.

Небо грозно грохочет,
Обвалиться не прочь.
Что так небо взбесило?!

Жизнь вместилась в горсти.
И грести непосильно.
И нельзя не грести.

И никто быстроного
Не примчится помочь.

Между нами и Богом
Воробьиная ночь.

Колыбельная terra,
Материнская степь.

— Жизнь, родная, — галера.
Коротка её цепь.

Грохот. Треск.
Мешанина.
Блещут молний мечи.
Ярослава дружина
Выступает в ночи.

Кровь и слева и справа.
Сеча зла и страшна.

— Спи, родная,
Лукавит
Эта ночь.
— Не до сна.

— Спи.
Всё будет в порядке.

Утро вот началось
На щеке моей
Прядкой
Твоих светлых волос.

ВАРИАЦИЯ

Воробьиная ночь на четыре стороны.
Налетели, склевали все звезды вороны.

Чернота висит над Днепром и Тясмином.
Даже в горле моём твоё имя ясное
Потускнело.

И это всего опаснее:

Если имя твоё не смогу я выкричать.
Пересохнет горло моё, как русло.

И никто меня не сумеет вылечить.
И язык уйдёт из меня русский.

* * *

Пока душа не знала языка,
Который ей подарен будет свыше,
Дышала чистотой своей неслышно,
И немотой не мучилась.
Пока
Грамматика рассветных голосов
И синтаксис сумятицы закатной
Так нежно обнимали её мятой,
Пока она ещё не знала слов.

Но всё в неё текло, всё продолжало течь
Волнисто, переливчато, картаво,
Чтоб в миг один из этого состава
Явилась вдруг единственная речь.

Греховница. Младенчески невнятна
Прозрачна. Непредвиденно темна.
Но каждый раз высокая волна
Приносит в слово стойкий запах мяты.

Дыханье-задыхание — в отличие
От ветхих норм, что вянут на корню.
Поберегите чистопись свою.
Оставьте мне моё грехоязычие.

НОЧЬЮ

Такого раньше не бывало:
За стенкой я услышал смех.

На золотую ложь бульвара
Уже ложился первый снег.

Светясь, он осыпался тихо,
Преображая мрак ночной.

А сумасшедшая портниха
Смеялась рядом, за стеной

* * *

                                     Памяти П. Волина
Хорошо бы успеть то, что хочешь успеть,
На себя одного полагаясь.
Медь заката уже потускнела на треть.
Скоро ночь.
Скоро сцена другая.
Вот и небо раскинуло звёздную сеть.
Хорошо бы успеть.
Хорошо бы успеть.

* * *

                               «…На роковой стоим очереди»
                                                                       Тютчев
Ты ждёшь меня?
А ты меня не жди.
Кто знает, что там будет впереди,
Куда свернёт петлистая дорога.
На роковой стоим очереди —
Вот вся недолга.
И он стоял на ней, и я, и ты.
Что от того, что наши все мечты
Останутся без наших душ и толка:
Почти живые, мёртвые почти —
Вот вся недолга.
И ты меня не жди.
И не спеши,
Не торопи события души,
Их слушай только.
И, если затоскуешь, напиши —
И вся недолга.

* * *

Не сеял я и не косил,
Не строил силосные башни.
На ломком языке осин
Благословлял луга и пашни.

И вымя спелые коров.
Антоновку в саду вечернем,
Когда мне не хватало слов,
Благословить её свеченье.

А бормотание корней
Священных злаков
Давно благословил во мне
Мой праотец Иаков.

* * *

Я рыл яму глубокую, как небеса.

Забугрились ладони и пальцы.
Затвердела душа.

Проходили скитальцы,
Задержались, спросили: а знаешь ли сам,
Для чего её роешь?
Не верь чудесам,
Мы-то знаем, все клады пошли по рукам.
— Я до неба хочу докопаться, —
Я ответил негромко и повторил:
— Я хочу докопаться до неба,
Я там не был ещё, я там не был.

Улыбнулись:
— О небе спроси у могил. —
И ушли.

Мой товарищ вчера приходил.
Потоптался у края, бесстрашно сопя:
— Тут такие гуляют сплетни,
Хочешь, выдам. Конечно же, про тебя…

Я ему ничего не ответил.

Я привычно копал, чуя радость земли
Под моей ненасытной лопатой:
Мы с ней двое — нас зимы уже замели,
Только это не вся ещё плата
За любовь, у которой мы вечно в долгу, —
Думал я, налегая на заступ.

И как будто оттуда, услышал я:
— Здрасьте, —
Ломкий голос:
— Я тоже могу,
Я хочу испытать своё счастье.

И не думая долго, ответил я:
— Что ж,
Будем вместе трудиться. Лопату найдёшь?
— Нет, не вместе, я сам, — он ответил,
— хочу,
Посмотрите-ка, во-о-н, по косому лучу.

ЧЕТВЕРГ

Что нового?
Нет новостей.
Живу как колючка в песке,
Цепляюсь за всякую малость:
За паузу в длинной строке,
За капельку света в тоске —
Все ж меньше осталось.

Сквозит.
Но никто не звонит.
И день начинается хмуро.
Скорее всего, задождит.

— Пропойца, продажная шкура,
Детей пожалел бы, в натуре,
Ты где пропадал, паразит? —
Соседка орёт поутру.

Живые слова на ветру
Скукожились сиротливо.
День с ливнем наперевес
Соседку загнал под навес,
И бьёт по асфальту брызгливо.

И хлынул поток новостей.
И я ожидаю гостей —
Звонили: придут и приедут.
— Ну что ты никак не поймёшь,
К обеду, конечно, к обеду,
Вот только закончится дождь.

А в небе то грохот, то сверк.

— А день-то какой?
— Да четверг.

В СТЕПИ

Я вышел за калитку.
На меня
Степь обвалила темень, треск и клёкот.
И ржание Троянского коня
Услышал я совсем неподалёку.

Держа уздечку, конюх ковылял.

И острое дыханье ковыля
Пересекалось с запоздалым ржаньем,
А близких звёзд стальные лезвия
Подчёркивали темени дрожание
И гибельность земного бытия,
Что уязвимей Трои.

Скоро свет.
Вот-вот заря проснётся молодая.

…Всё дальше удалялся силуэт,
На правую легонько припадая.

ТЕТЕРЕВ. РАССВЕТ

Дитя рассвета — Тетерев —
До петуха до третьего
Проснётся и поёт.
И голышом — по камешкам,
Как пальчиком по клавишам, —
Тра-ля, тра-ля — живёт.

А выпь в густом ракитнике,
Как будто бы калитками
Столетними скрипит.
А кулики куликали,
Будя густыми кликами
Небес ночной санскрит.

А вот и гребень — гоголем —
У горизонта волглого,
Кут неба раскаля,
Зашёлся и откинулся.

И Тетерев откликнулся:
Тра-ля, тра-ля, тра-ля.

ИЮНЬ

Над лесом и над озером
Июнь сухими грозами
Распугивал грачей,
Оглохшими стрекозами
Прижав к земле ручей.

А я в своём скворечнике,
Как подобает грешнику,
Грехи припоминал:
Почти бесстрашно взвешивал
Замшелый криминал.

А там гремело бешено,
Как будто бы замешаны
Все силы были там:
И ангелы, и лешие,
А может быть, и Сам.

И в промежутке крохотном
Успел подумать: плохо там,
Всё плохо, как на грех,
И тут же был я грохотом
Расколот, как орех.

И в тишине расколотой
Я, на окраине города,
В скворечне номер два,
Из мусора какого-то
Вылущивал слова.

* * *

Если совсем строго,
Дел, конечно, немного,
А бывает, и вовсе нет.

И тогда, не включая свет,
Если уже вечер,
Вслушиваюсь в просторечие
Дождика за окном.

А перед сном…

Сосед в эту пору пилит на альте.

Я выклёвываю из времени
Мгновения,
Как воробей крошки на мёртвом асфальте

* * *

Бог ко мне пришёл без спроса.
Время встречи выбрал сам.
Он представился: Иосиф,
И добавил: Мандельштам.

У окна присел: задумчив.
Лоб его просторен, тих,
Как луна, что из-за тучи
Свет холодный на двоих
Направляла.
— Скоро полночь, —
По лицу скользнула тень.
— Жизнь, — сказал, — большая сволочь,
Все не так, как я хотел.

Вскинул голову:
— Не так ли?

Но безмолвствовал Левант.

— Слышишь, время твоё каплет,
Значит, где-то близко Дант.

В ОЖИДАНИИ

1.
Мартовская пьяная вода
До утра буянила в овраге.
Лишь к полудню терпкий запах браги
Унесло неведомо куда.

Небо посветлело, поднялось,
Приоткрыло похудевший космос.
И на землю бросило, как кость,
Не совсем проверенную новость:
Зимняя — вчера — скончалась косность,

И уже, наверно, с воскресенья,
Ждёт нас всех весеннее томление.

2.
Эта поздняя вьюга.
У марта
Есть, наверно, счета с февралём,
Чтобы так безоглядно, азартно
Запылать белоснежным огнём.

Чтобы так безрассудно схлестнуться
С Божьим Промыслом календаря.
И уйти.
И весной захлебнуться,
На прощанье улыбку даря.

3.
Запустенье.
Лес под Знаменкой.
Самый чёрный ещё вчера,
Посинел, как глаза у маленькой,
Тихой девочки.
А кора,

А кора, вчера ещё грубая,
И коричневая насквозь,
Заалела. Как будто губы
Тихой девочки.

Паровоз
Прогудел, просвистел воинственно,
Синеву напряг. И исчез.

И вздохнул, словно девочка,
Лиственный,
Одичавший за зиму лес.

4.
Озябла зелень полисада.
А виноградная лоза
Ждёт терпеливо у ограды,
Когда весенняя гроза,
Приметам, ворожбе, прогнозам
И суеверьям вопреки
Зазимовавшиеся слезы,
И золотую гниль тоски
Промоет, высушит на травах,
Надеждой освежит простор.

И зяблик росчерком картавым
Зиме подпишет приговор.

* * *

Не хлебом единым…
Не хлебом…

А дождиком с тихого неба,
Негромкой весенней травой,
Неправдоподобно живой —
Не верилось, но — ожила,
И робкой минутой тепла,
Слегка отогревшей наш дом,
Прощением и пониманием,
И абсолютным незнанием
Того, что случится потом.

В 52-ом

В третьем?!
Нет, в четвёртом все же
Влюбился я неосторожно
И без оглядки.

В тетрадке
По арифметике, в клеточку,
Я написал:
«Юра плюс Светочка
Равняется любовь».
И от волнения
Рядышком с уравнением
Разлилась клякса.

А учительница Любовь
Ивановна выгнала меня из класса.
И вызвала родителей.
И повела к директору.

А Мишку Дектора,
Моего соседа по парте,
Похвалила за бдительность:
— Ты, Миша, помог партии,
Берите пример, дети, —
Сказала она потом.

Было все это
В пятьдесят втором
Двадцатого столетия.

КОНТОРА

Из полуподвального детства до сей поры,
Все нарушая законы, сырость вползает в поры
Ботвой свекольной в подполье, под тучею мошкары,
И даже словом иным, например «контора»

Нашего ЖЭКа, что размещался тут же.

Заведующая, тётя Женя — большая осенняя туча,
Когда своего мужа она начинала утюжить,
Мне закрывали уши, на всякий случай.

Потом прибегал Венька, выглаженный, как галстук,
И с мамой о тёте Жене беседовал по душам.
А мне он потом рассказывал о правом и левом галсе,
Поглаживая тельняшку, дым пускал по усам.

Потом выпрашивал водку, маму щипал неуклюже,
Хихикал железнозубо…

Зачем я всё ворошу?!

Увидеть ещё раз: мама краснеет по самые уши.

— Венька, мне кажется, Женя мало тебя утюжила,
Ты подожди, — смеётся, — я ей сейчас скажу…

ОБЫЧНОЕ

Слепой сожитель моей соседки
Любил под пиво креветки щелкать:
Глазные щелки смотрели зорко,
Как ловко пальцы берут креветки,
Как отрывают пунцовый панцирь,
Как будто зренье сместилось в пальцы.

Гулял по городу подолгу
Среди людей, каштанов, клёнов.
Стоял на красный, шёл на зелёный,
Как будто зренье сместилось в ноги.
Пацан — я видел и слышал тоже,
Как обнимал он соседку Сильву,
Как говорил ей: а ты красива,
Как будто зренье сместилось в кожу.

Один гулял он — без пса и палки.
И возвращался в наш дом кирпичный.

Как день и утро, он был обычен
В послевоенной той коммуналке.

ВРЕМЯ

Время выглянуло из-за сугроба:
Нос морковкой, ведро с метёлкой,
На плече фуфайчатом — ёлка —
Ну, так это же дядя Боба,
И конечно же, пьяненький.
В оба
Во все стороны зырк да зырк.

Дядя Боба — дворовый цирк.

Дворник наш — знаменитый клоун.

Жизнь — манеж.

И после поклона,
Тут же он на горбатом асфальте
Всем покажет двойное сальто,
А потом на январской заре
Ёлка вырастет во дворе —
Вся в игрушках и мишуре.

Жизнь — манеж.

На одном колесе,
Часто падая, можно объехать
Двор большой —
Под россыпи смеха
Синяки позабудешь все.
А потом — лошадей табун…

Жизнь — манеж через все табу.

А потом дядя Боба в гробу.
Кузов старенького «газона»:
Кто цветы принёс, кто поклоны.
— А кого повезли?
— Да клоун.
И глядело в затылок гробу
Время,
Выглянув из-за сугроба.

К СЛАДКОМУ ДЫМУ

А позже на «Пазике» невантажном,
Брюхатом. Измятом,
Пугающем зайцев в зимнем пейзаже
Брёхом своим автоматным,
И, как мне мечталось, неповредимом —
Я добирался к сладкому дыму.

Вместе с тёткой в плюшевой кофте,
Дядькой с лицом, на котором асфальт катали.
А на стекле, спиною к капоту
Ехал с нами товарищ Сталин,
Въевшись взглядом-репьём в кирзачи,
Которыми сучил церковный чин —
То ли молитве какой под стать,
То ли просто хотел поссать.

Хрупкая, слева летела звезда.
Справа лес темнотой стреножен.
— Остановись, Петрович, нужда.
— Волки здесь, батюшка, стать невозможно,
Станем, заглохнем. И что тогда?!

Зверюгу этого к волкам — мордой,
Пусть разберутся в конце концов,
Что же он сделал с тем народом,
Который не может его проклясть.
Дай человеку пописать всласть.

Дядька, губами прорвав асфальт,
Волну за волною накатывал мат.

Не знаю зачем, но я раньше вышел.
Наскучил ли «Пазик» с измятой крышей,
Или его автоматный брёх.
Деревня была в километрах трёх
По прямой — вдоль леса — справа, а слева — поля.

…В меня вселилась вдруг страшная воля,
Быть может, страшнее, чем волчья стая
В пространстве голодном и нелюдимом,
Которому дела нет не до Сталина,
И — тем паче — до сладкого дыма.

НА ДЕБАРКАДЕРЕ

Декабрь. Дебаркадер. Мороз.

Молчит река под толстым льдом.

И я к молчанию прирос,

Как на берег уволенный матрос:

Мы вместе пьём сегодня и вчера.

Молчанием закусываем вяло.

– Мы списанные, – сплюнул, – катера, –

Сказал и замолчал.

И одеяло

Под самый подбородок подтянул, –

– Нас скоро будут резать.

И уснул.

А ночь уже кончалась.

Как мотор,

Дышал натужно мой сосед случайный.

Как в чайнике, бурлил в нем храп отчаянный,

В три голоса ведя смертельный спор.

И я уснул.

… Проснулся.

У матроса

Улыбка робко теплилась в губах.

И храп был дюж, дыханье, как на кроссе.

И я подумал, глядя на матроса:

Не все ещё потеряно впотьмах.

НА ПРИМОРСКОМ БУЛЬВАРЕ

Когда я выбираю скамейку на приморском бульваре…

            Вы здесь бывали.

            Сиживали на разных лавках,

            Заколов английской булавкой

            Шарф шерстяной.

            Вы не любили шерсть,

            Но берегли голос:

            – Он – всё, что у меня есть,

            Он – мой, а я его…

Я иду стороной теневой:

Старики и старухи

Обсели скамейки, как мухи.

Наверное, – внуки сапожников и портных.

Всматриваюсь в давно знакомые лица,

Думаю, кому из них

Вы здесь говорили:

            – Я люблю сплетни,

 Обожаю –

 Они обжигают,

            Как морской ветер, моё горло,

            С ними живёшь голый,

            Не надо одеваться, форсить,

            Живёшь, ибо хочешь жить

            Больше всего на свете.

            Когда меня спрашивали, есть ли у меня дети,

 Я отвечала каждому ничтожеству:

 Множество.

 Потом это можно было прочесть.

            Ненавижу шерсть,

            Запах её и масть.

 Но с жизнью надо ещё совпасть.

            Вы понимаете это!?

            А все мои дети –

            Мои аплодисменты –

            Я так говорила всем им,

            Спросите Париж, Токио, Рим,

            Спросите любую столицу…

Я ищу скамейку.

Вглядываюсь в лица:

Они темнеют и совпадают с закатом жаркого дня,

Согнавшего столько потов

С измученных жизнью тел,

Но я бы хотел

На этих лицах увидеть следы ваших слов,

Вашего голоса –

Вашего меццо-сопрано,

Густого, как запёкшаяся кровь рваной раны…

– Голоса – тираны, –

            Вы это сказали кому-то из них однажды, –

            Их жажду к верховенству

            Не утолить

            Ни страстью, ни совершенством…

 А хочется просто жить,

            Ничем себя не обнаружив,

            Не совпадать ни с кем,

            На лыжах лететь в стужу,

            Чтоб ветер звенел в виске,

            И вырывался наружу

            Молитвою о тоске,

            Горло сдавившей, как наст.

            – Не покупают нас,

            Так мне сказал мой агент, –

            Лечи, дорогая, голос.

            Жизнь раскололась,

            Как небо от удара грома – трясь! –

            Не покупают нас…

            И потекли потоки?!

            Вы так думаете?!

            Не-ет.

 Плакать я не могу.

            Только петь и умею.

            Да, голос я берегу.

 Он – всё, что я в жизни имею.

            И прыгайте выше крыши –

            Я-то его слышу,

            Облезлые педерасты,

            Здрасьте

            Всем вам с того света,

Где нету ни лыж, ни ветра…

Я ищу скамейку.

А солнце последней полушкой

Проваливается в пучину.

И свет зажигают в психушке

Женщины и мужчины.

ЖИГУЛЁВСКОЕ ПИВО

За домом с крылечком резным,
За колышком без козы,
За огородом ленивым —
Со смазчиком поездным
Я пил «Жигулёвское» пиво.

Апреля пернатая синь
Пылала, как керосин.
— Смотри, — он сказал мне, — красиво:
На шпалах — алмазы росы.
Я пил «Жигулёвское» пиво.

Зарос лебедою тупик.
Оброс бородою старик.
Мазутом пропах и крапивой.
Двенадцатый год уже вдов.
Сюда он приходит — здоров —
В метели лихие и ливни —
Сидит здесь белоголов,
И пьёт «Жигулёвское» пиво.

Жена его смотрит с креста —
Широколица, проста —
И, кажется, смотрит ревниво:
Глоток — и бутылка пуста
Из-под «Жигулёвского» пива.

ВОСТОК

Нет лошади. И нет машины.
Да что там, даже нет весла.
И вот по этим трём причинам
Решил: куплю себе осла.
Не всё же, не везде мне пёхом —
Не те года, не тот заквас.
Наверное, совсем неплохо,
Когда осёл есть про запас —
Так думал я, на рынок идя,
Воображая между тем,
Как на спине ослиной сидя,
Вблизи природу буду видеть,
И рвать цветы грядущих тем
Своих, конечно же, нетленок.
Был понедельник.

И рынок был почти что пуст.
Сирени сиротливый куст
Пощипывал осёл лениво.
Бухарец в кипе набекрень,
Ослиную удвоив лень,
Жевал мечтательно оливы.
Смотрел в полглаза, в ползрачка,
Но, обнаружив новичка
Во мне, привстал совсем не гладко,
Чтобы пропеть своё «шалом»
Навстречу моему «шалом» —
И улыбнулся кисло-сладко.

Восток как мутное стекло —
(Веков немало утекло,
Да вот стекло все так же мутно) —
И то, что видишь ты, — не то,
Что видишь ты сиюминутно.
Потом какой-нибудь пустяк
В устах чужих, витиеватых
Тебя опустит в жаркий, ватный,
Ничем не объяснимый страх, —
(И, становясь его рабом,
Ждёшь подлость за любым углом)…

Бухарец говорил, кружа
Вокруг меня в каком-то танце,
Прочтеньем справок и квитанций
Мои сомнения круша.
— Да этот мул, как бык, здоров,
Таких красавцев средь ослов
Ты, брат, не сыщешь в Исраэле,
А сколько у него ума!
Ему бы в Кнессет2 надо. Ма?3
Что стоит мой любимый Эли? —
Мой друг единственный?!
Постой,
Ты, вижу, парень холостой,
И знаешь, честь всего дороже,
Делюсь я тайною одной:
Он был мне верною женой,
И девушкой любимой — тоже…
Меня по имени зовёт.
А как он по утрам поёт!

Востоку не сложить цены.
Он лишь себе и равноценен.
И в каждом здесь припасены
Остатки пены
Той, из которой Афродита
На землю вышла не одета.

А этот, что зовётся Ближним,
Загадочней загадок жизни.

Я слушал, глядя на осла:
Во мне любовь к нему росла,
Бежала искра между нами,
Весь мир вокруг меня погас,
Когда приблизился Пегас,
Сверкая белыми крылами.
И я к его спине приник.
И мы стремительно взлетели.
И каждой клеточкою тела
Внизу я слышал сочный рык…

Запомнилось: кончалось лето,
Был от оливок фиолетов
Бухарца ласковый язык.

А подо мной волнисто тёк
Тысячелетьями Восток.

2   кнессет (ивр.) — законодательное собрание Израиля
3   ма (ивр.) — что

* * *

                                    В. Соколову
Облака несметные,
Как слова посмертные,
Протекают мимо
Мёртвых и живых.

А собака лает
И не слышит их.

НИДА

В четверть тона, а может, в осьмушку
Птаха рыжая, что, как веснушка,
Прилепилась к сосне,
Прокувыкала что-то мне.

Прокувыкала и улетела,
Свет последний забрав с собой.
И загусло всё, потемнело,
А деревья, смешавшись с тропой,
Наседали враждебной толпой.

И мерещилась всякая муть
В темноте такой.

Не иначе:
То ль на викингов двинулась жмудь,
То ли парнокопытные скачут.

КЛАДБИЩЕ В ПЕЙЗАЖЕ

Нездоровая зеленца. Недозревшая рожь.
Во всю ширь — рыжина
Вся в прожилках сини.
До бесстыдства обнажена
Золотистая дрожь
Перспективы…

И просёлка охряная ложь —
Ты её без труда найдёшь
У Ван Гога в любой картине.

Золотистая зеленца
Из глубин больного лица.

С перелеском, что вдалеке,
Как наколка на чьей-то руке,
Как неясного звука пассаж,
Разворачивался пейзаж:

Поле хлебное без ворон,
Тишина с четырёх сторон.
А вверху, под небесной крышей
Начинается новый дом.

И просёлок — безумец рыжий —
Убегает за окаём.

Где у стенки кладбищенской серой,
Золотистой пыльцой пыля,
Больше века покоится
мера
Жёлто-синего бытия.

ПАРИЖ: ДЕНЬ ПЕРВЫЙ. ДЕНЬ ПОСЛЕДНИЙ

                                     Н.П. и Ю.К.
1.
Париж. День первый.
До обеда,
Пока ещё никто не ведал,
Что будет завтра, что потом,
Пока на площади Согласия
Искали голуби свой корм,
Общаясь меж собою гласными. —

Консьержери хранил прохладу.

Свой кофе, но без шоколада
Пила Мария.
Круасcан
Не принесли ей почему-то.

Её палач Анри Сансон
Пил кофе тоже в это утро,
Но с круасcаном.
Тяжкий сон
За ним всё утро волочился.
И парижанка, как волчица,
Вослед ему смотрела.

Он
Шёл на работу —
Молод, гож.
На узкой улочке дебош,
В соседнем переулке драка.

Он шёл, наследник палачей.

А в спину — камень злой: собака,
Убийца, смерти казначей.

Он шляпу придержал рукой.
Он шёл Марии дать покой.

…Века, как дети, сиганули,
Оставив лёгкий шум в ушах.

Париж. День первый.
Дождь июля
Застрял в каштановых ветвях.

2.
В Люксембургском,
После дождя,
Кублановского я поджидал.

А вокруг — как в периоде юрском —
Никого.
Только липы да я.

Да ушедшего ливня картечь —
Первобытная русская речь.

3.
На площади Вагезов
Не пахнет нынче фиш.

— Никто здесь не обрезан,
О чём ты говоришь!

Всё криво, словно в Риме.
Кафе у фонаря.

— Давай по сотке примем,
По-русски говоря.

4.
Сен Жермен-ан-ле
Так линейно прост,
Что, припав к земле,
Понимаешь: гость.

На сто тысяч вёрст.
На сто тысяч дней.

Встанет во весь рост
Сен Жермен-ан-ле.

И когда в глуби,
Размыкая свод,
Ангел протрубит:
Твой черёд —

Оглянись и пой.
И в шато небес
Уходи, как в лес, —
По прямой.

5.
Среди мусорных баков,
Не ропща на судьбу,
Поселилась собака
Со звездою во лбу.

В затихающем теле
Жил неведомо как
Дух земли и растений,
Дух людей и собак.

В леденеющих лапах,
Огрубело бугрясь,
Ещё теплилась слабо
Вся бульварная грязь.

И, наверно, прощая
Всех и всё навсегда,
Заряжаясь отчаяньем,
Не гасла звезда.

6.
В Париже мало урн. Но много саркофагов.

…Уборщику нужна немалая отвага
Дожить благополучно до утра,
Чтоб оживить достоинство нутра
У Пантеона под трёхцветным флагом.

Как хороша божественная влага.

Не помнит римскую цифирь — бедняга —
Всех королей, Республик номера.
И в небесах —все тучи — саркофаги,
А урны ни одной — хоть помирай.

К тому ж вина — на самом донце фляги.

Проснулось солнце. Спать ушли сутяги.
А на Шатле его ждёт личный ангел,
И шоколадно шепчет: я не сплю.
И пишет: папа, я тебя люблю —
Ручонкой шоколадной на бумаге.

7.
День последний.
Бульвар Капуцинов.

Лёгкий липовый мёд
После ливня ночного —
Как из мира иного
Золотисто сочится, течёт.
В полночь наш самолёт.
Только нет от Парижа вакцины
На столетья вперёд.

На скамейках проснулся бомжатник.
Раздаю сигареты,
Словно Ордена ратник.
На простынках бумажных — поэты,
Проститутки — Антуаннеты —
Все готовы на праздник.

В колпаке своём остроугольном —
Обезьяна и клоун —
Синеве раздавая поклоны,
Меж скамеек, как по угольям
Отошедших столетий, иду.
Ничему, что реально, не веря.
Вижу утреннюю звезду.
Не она ль у ремонтных барьеров
Мне назначила встречу с Бодлером?!

День уходит куда-то аллеей.
И уже понимаю, светлея,
Что под шелест, медовый и влажный,
И под липовой тяжестью света —
Не лихой, не бездомно-отважный,
Но с Марией Антуанеттой
Я усну на простынке бумажной.

* * *

На еврейском кладбище деревья редки.
Можно сказать, их совсем нет.
А поминальные объедки
Вовсе отсутствуют.
Одна из примет —

Камешки на плитах:
Кладите их, сейте —
Здесь время и место сбора камней.
И, зная об этом,
О собственной смерти
Спокойней думаешь и светлей.

Конечно, хочется жить.
Но сосуд
Пустеет заметно и незаметно,
Не умаляя при этом суть:
Всё, что ты разбросал по свету,
Сюда со временем принесут.

ПИСЬМА БОГУ

1.
Мне писать уже некому, понимаешь, Боже?!
Адресаты мои ушли в небеса.
Даже те, что были меня моложе.
Даже те, которым редко писал —
Все ушли,
Не оставив свои адреса.

Небеса — не город. И не страна тоже.
Какая там нумерация?!
И где все мои там?!
Но, согласись, что письма писать человек должен.
Они, мне кажется, — тот же храм,
Где можно место найти грехам.

Ты знаешь, конечно, человеку трудно,
Глядя в другие глаза, рассказать себя.
А в письмах, как в кровеносных сосудах,
Отдельного человека
И времён
Судьба
Пульсирует —
Было б кому читать —
Об этом можно и помечтать
Ещё живущим.

Но я отвлёкся.
А между тем,
Тема моя стара.
Под окном моим теснятся душистые флоксы —
Четырёхлистные, пятилистные.
Я помню, моя сестра
Срывала один или два цветка,
Чаще всего с утра,

Когда выходила подышать воздухом свежим.
Уже тогда ей трудно было дышать.
Я сверху смотрел и хихикал — душевный невежда,
Не понимая в том ни шиша,
Не зная, что жив человек надеждой.

Вот и пишу Тебе.
И это главная
Причина, по которой Тебя тревожу:
Дай её адрес.
Мне рана рваная,
Что так на цветок карминного флокса похожа,
Жить не даёт.
Не откажи, Боже.

О чём напишу? Не знаю.
Но прежде,
Конечно, о том, что от крови своей не отрёкся.
Быть может, поймёт и простит — есть у меня надежда:
Я тоже теперь обрываю листки флокса.

2.
Ты видишь всё?! На всём Твоё око?!
И то, что близко. И то, что далёко.
А вот глоток морковного сока,
Который достался мне от отца
В гранённом стакане, на донце,
Заметил?
Если да, пришли мне гонца
С адресом отца в ответе.

Понимаешь, несмотря на то,
Что прошло уже почти полвека,
Я помню отца в зимнем пальто,
В шапке, надвинутой на веки.

А ещё запомнилась такая картинка:
День морозом как будто закрыт на засов,
А голос отца, словно льдинка,
Свисает с его усов —
Я вижу голос, но не слышу слов.

И ощущаю какой-то странный делёж —
Внутри себя —
Ещё не убитого зверя:
Рык, и оскал, и готовность к прыжку на ложь,
А рядом — отдельно — нежности хрупкое семя.
Я не верю, что всё поедает время.

Не верю, и потому спрошу у отца,
Пока ещё сам дышу и ток ощущаю кровный.
Пришли ко мне, Боже, и поскорей, гонца
С адресом.
Пока ещё горек и сладок во мне глоток морковный,
Пока ещё не отыскал я вопрос толковый.

УЗЛЫ

Там умирала груша-дичка.

Хозяин был изрядно стар,
И моложавую медичку
Держал: «чтобы дожить до ста» —
Полушутя, полусерьёзно
В застолье ёрничал реликт, —
— С такой защитой все артрозы
Лишь положительный вердикт
Мне вынесут.
А после третьей
Нырял в минувшее столетье
Один. Конечно, без медички.
На кителе мутнели лычки,
И он стоял, как прорицатель,
В своих тридцатых,
Как скипетр, держал бокал,
И речь держал:
— Так выпьем, — говорил он строго, —
За нашу честную дорогу,
(Он ударял на слове «нашу» —
И головы согласно машут),
За наш неистребимый дух.
— За что, за что, Егор Василич? —
Растратчик Влас, услышать силясь,
Терзал свой портативный слух,
Торчащий в волосатом ухе.
Застолье зашумело споро.
— Я говорю о нашем духе,
А не о брюхе, — грозный глас.
Шум тут же за столом погас:
Он был районным прокурором
Для них — тогда… всегда… сейчас.
Народ, в застолье холодея,
Пил за дорогу, за идею,
За дух и, может быть, святой.
Народ был все же непростой.

Не выбирают времена —
Сказал поэт. Но умирают
Не раньше, чем приходит смерть.
А жить под шпорой в стременах?!
А слова вымолвить не сметь?! —
Се выбирают?!
Но вечность, видимо, кургуза,
Чтоб разрубить и этот узел.

Там умирала груша-дичка.
Дом прокурора, у реки,
В конце сороковых построен,
Чуть позже — флигель у кринички,
Где молодую грушу-дичку
Речные дали увлекли,
Её волшебные просторы.

Тогда совсем ещё девчонка:
Худые веточки-ручонки
За синеву держались криво
И беззащитно, сиротливо,
И счастливо за синь держась —
Весною радовалась почке,
Как будто роженица — дочке,
Вся изнутри стволом светясь,
Вся — воплощение свободы:
Приблуда. Нищенка. Породы
Неведомой. Природы сор —
Она, ничейная, взрослела,

Но угодила за забор
Её нетронутое тело,
Исчез пред ней степной простор —
Его забрал забор.
Но воду
Небес не мог отгородить,
Как и отнять её свободу
Светиться и плодоносить.
А рядом с нею, в конуре,
Жил волкодав с дурацкой кличкой
«Закон».
Он день-деньской под дичкой
Дремал. А ночью во дворе
Звенела цепь на весь острог —
«Закон» законника стерёг,
Но к груше-дичке не пускал,
Казал хозяину оскал,
Рук не лизал и не юлил.
Его хозяин не любил.

И снова — возле дички — день.
Его лоснящаяся тень,
Как надзирательница бдела.
И будь здесь наблюдатель смелый,
И тонкий, и, конечно, зрелый —
Он бы подметил непременно
Всех состояний перемены,
Увидел бы со стороны,
Что дикой нежности полны
И верности глаза собачьи,
А, высунув язык горячий,
Пёс что-то говорил девице,
Окрепшей около криницы,
Уже обретшей свою стать
Плодоносящую —
Задача:
Как прочитать язык собачий?!
Как этот узел разрубать?!

А я подумал, что любви
Не только возрасты покорны,
Что этих чувств живые корни
Во всем живом.
И пёс явил
Тому пример неоспоримый.

Он вскоре сдох — совсем невинный:
От страсти или отравления —
Исдох в хозяйский день рождения.
Причину смерти до сих пор
Не знает даже прокурор.

Там умирала груша-дичка.

Но городок был безразличен.

Искусством и шитья, и кройки
Сосед наш Кройтер
Исаак, сын Мэира,
Был знаменит немерено.
В столице нашего района
Он был царём, но без короны.
А это, я скажу вам, что-то
Да значит, коль из шевиота
Он шьёт секретарю райкома,
С которым коротко знакомы.
А сам начальник МГБ
Приносит штуку шёлка, чтоб
Исаак пополнил гардероб
Евойной бэ.

И не политик, не воитель,
Исаак был тайн больших хранитель.

Но всех начальников модней,
Красавец стройный,
Хозяин тех далёких дней,
Был прокурор районный.
Всегда был выбор его строг.
Мог выругать. Одобрить мог.
А мог сказать:
— Послушай, жид,
За дураков нас не держи,
И то, что шьёшь, всех лучше шей,
На то, Исаак, ты и еврей.

Имел с округи, что хотел:
От живности до женских тел.

А вот расчёты вёл, вздыхая,
Слюнявил палец языком.
За что жена Исаака, Хая,
Звала клиента говнюком.
— Привык, говнюк, на дармовщину.
И это тоже есть мужчина?!
Скажи, Исаак, ведь ты же цар!
Он ничего не отрицал,
Но и ни с чем не соглашался.
И лишь на «Зингер» полагался.
— Молчанье, Хая, — не порок, —
Он отзывался чуть попозже,
И, поправляя оверлок,
Сопел, кряхтел, вострил зрачок
И добавлял: еврейский Бог
Его заповедал нам тоже.

— Ну и молчи, пока молчишь.
Сегодня будешь кушать фиш.

И он молчал, едва дыша:
Он был всегда то жив, то болен.
Не знаю, как его душа,
Но он был, кажется, доволен.

Но и душе приходит срок
Держать ответ, и не на синьке.
И этот слабый узелок
Распутает едва ли «Зингер».
А ордена его в шкафу,
На габардине из Торгсина,
Уже не много скажут сыну,
А Богу — и подавно — тьфу.

Там умирала груша-дичка.

В уютном флигеле медичка
Уже который год жила.
Она — из дальнего села,
Другого, кажется, района,
Носила восемь лет погоны,
Служа в медпункте при тюрьме.
Себе бабёха на уме —
Смекнула сразу, что к чему,
Оставила свою тюрьму,
С общагой грязною в придачу,
И в рабство, не смутясь, ушла:
Река и садик — чем не дача.
Была она пышна, пошла,
Неисправимо похотлива,
Любила пиво.

Блаженно рабство испокон
Веков и присно.
Как «Будь готов!» — «Всегда готов!»,
Лишь свисни —
Удобный все-таки закон,
Со смыслом.
Узлы. Узлища. Узелки.
Лишь ветер свищет.
А в чистом поле васильки —
Их кто-то ищет.
Но сотни лет и тыщи лет
Свободы не было и нет —
Никто не взыщет.

Блаженно рабство — кол теши,
Коль не любитель матерщин,
Но если всё ж ты не благуша,
Забудь про душу.

А прокурор хирел, худел —
Верста — верстою,
Медичку выгнал — не хотел,
Но выгнал с формулой простою:
— Ты блядь, ты предала идею, —
Сказал, болезненно бледнея.

Один остался прокурор.
Таскал криничную водичку
И чистил двор.
Жил на кефире и овсе.
Подумывал о новом псе.
В телесные всмотревшись хляби,
Не помышлял о новой бабе.
Но вспоминал медичку Зину:
Конечно, сука,
Но классная! Своей наукой,
Жизнь без которой — просто скука,
Она владела как никто,
А может, кликнуть…

В магазины
Ходил он в драповом пальто,
А чтобы точным быть, — в обносках —
Районный модник.
А в авоську
Тех лет укладывал продукты:
Ветрами времени продутая,
К нему как будто приросла.
Он шёл по улице Матросской —
Верста-верстой —
В сплошных обносках:
И то ли он тащил авоську,
То ли она его несла.

Глядели из неё знакомо:
С расстрельной — секретарь райкома,
Просивший слёзно на допросах
Дать папироску.
И — друг, начальник МГБ,
С которым на одной гульбе
Имели вместе его бэ.
Сосед Исаак в гробу лежал,
На нём с наградами пиджак,
И пацанёнок в той авоське
Сидел за дюжину колосьев —

Он нёс в авоське весь свой мир:
Овёс, полхлеба, соль, кефир.

Живые узники узлов —
Пока мы живы,
Об отпущении грехов
Мечтаем лживо,
И привыкаем ко всему,
Ко всем наживам,
И страхом соскользнуть во тьму —
Мы движимы не по уму —
Пока мы живы, врём себе,
Что так записано в судьбе.

Теперь совсем другая даль
За речкой.
Не пахнет там пчелиный май
Цветами, гречей:
Решёток мощных худлитьё,
Да псы бессонны,
Там дичек нет, там все своё,
Там тоже зона.

А на Матросской шум и гам,
И рой рабочих.
Прораб с заказчиком бедлам
Ногами топчут.
— Фундамент, посмотри, хорош,
Оставим, может?
— А ты гарантии даёшь,
Он выдержит?! Не покорёжит?
— А что с забором?
— Убирай.
И не забудь про тот сарай.
— Да это ж флигель.
— И — пофигу, вали, давай.
Пусть улетает пылью в рай,
Авось сгодится прокурору.
И без базара, в срок кончай.
Здесь всё отлично.

…Там умирала груша-дичка.

* * *

Ну, как, дурак, поживаешь?
Что нового в наших краях?
Что сеешь?
Что пожинаешь?
Не скучно ль жить в дураках?

Да нет же, я без укора.
Ну что ты, мой дурачок.
Я думаю, очень скоро
На этот нехитрый крючок,
К тому же и без наживы,
Мы все пойдём косяком,
Коль будем немного живы,
Хотя бы наполовину.

А умным иль дураком
Преставиться — всё едино.

* * *

                             Д. Самойлову
И остаются даты
Рождения и смерти.
И память — соглядатай
Кочует по планете.

И сложно всё, и просто.
Богатый ты и нищий.
На севере — погосты.
На западе — кладбища.

Лежат твои истоки
В земле, под облаками.
Уже и на востоке
Стоит над мамой камень.

Рождения и смерти
В нем вырублены даты.
И ангел там… —
Проверьте,
Живёт как соглядатай.

СЕНТЯБРЬ

Осень.
Кленовая клинопись —
Тайнопись сентября.

Всё огорчительней видимость.
И всё горчичней заря

Утренняя.

Непредумышленно
В полдень насупилась высь.

И обостряется слышимость.
И убыстряется жизнь.

Дождика тонкую занавесь
Ветер колеблет — колюч.

И всё неразборчивей тайнопись
Дождика.
Клёнов.
И туч.

ЗАЗИМЬЕ

     Не зван,
     Но слышал звон зазывный.

1.
Приморозки ранние —
Зазимье.
Первый снег наивный, как дитя,
В тёмные объятья бытия
Падает,
Чтоб вскоре анонимно

Превратиться в гумус или грязь.
Но полет не прерывает сразу:
Он летит, как будто чует связь
С завтрашним свечением алмазным.

Будто бы стремится умереть,
Даже не услышав своё имя…

Приморозки ранние.
Зазимье.

Но ещё позванивает медь.

2.
А я проснулся только-только
Зазимье праздновать своё.

Смотреть,
Как лёгкие иголки
Морозца
Прошивают тонко
На белу нитку
Бытиё.

* * *

Уже не греет.
День короткий.
И солнце, как больной желток,
Годится разве что для водки:
Один глоток, второй глоток —
Так мама мне лечила бронхи.

И почему-то в декабрях
Ко мне приходит этот случай —
С сестрою старшей на сносях,
С морозом за окном трескучим,
И графикой его впотьмах
На стёклах ближнего окна.

Я до сих пор ещё пытаюсь
Проникнуть в тайну волокна
Мороза — в неземную завязь
За гранью
Слова.
Страха.
Сна.

* * *

Ни барометр, ни флюгер
Ни в квартире, ни снаружи —
Не нужны мне,
Чтобы вьюгу,
Или в небе гром картавый,
Или крепкий ветер южный
С въедливым песком Аравы,
Что не знамо где ночует, —
Непонятно как — учуять.

Непонятно…

Но услышать,
Как вдали стихия дышит.

И уже неважно вовсе —
Степень моего износа
Как прибора измерения
Радостей и катастроф —
Неизбежных —
Приближения
И внезапного рождения

Ливня.
Снега.
Ветра.
Строф.

В ДНЕВНИК

                Моя Родина — мама Рахэль,
             Иудейской пустыни песчинка.
1.
На закате жаркого дня,
в «Бейлинсон»,
4 ноября,
в 96 лет
В глазах моей мамы погас свет.

Иудейской пустыни песчинку
в саване
опустили на дно ямы.

Нет у меня Родины.
Нет у меня мамы.

2.
Заката павлиний глаз
Сквозь стёкла смотрел на нас.
Распугивал по углам
Теней запоздалый хлам.

Клубилась цветная тьма.
А там, где стоял портрет,
Чернела — углом —
тесьма,
Вбирая последний свет.

3.
Куда уходит звук из высохшей сосны:
В соседние нестройные сосёнки?
В ещё не затвердевшие иголки
Подроста?
Или — в мои сны?

А высохшей реки куда уходит
звук,
В котором время, как вода, загусло?

В иное, уготованное русло?

Ответит кто:
Господь?
Судьба?
Природа? —
Куда уходит жизнь,
Когда она уходит?

ПЕРЕВОДИТ КАТУЛЛА ФЕТ

Чуть проклюнется ранний свет,
И кошмары прогонит прочь,
За Катулла берётся Фет.

Снилась Лесбия в эту ночь.

Снилась Фету такая любовь,
Что от страха ли, от тоски ль
Остывала еврейская кровь,
Леденел постельный текстиль.

Рядом — дышащая жена.
А в объятьях, Господь, прости:
То ли Лазич — обожжена,
То ли Лесбии стон: отпусти.

Выручает медовый гул —
Шмель, что в первых лучах застрял.
И рассказывает Катулл,
Что
Фет в жизни своей потерял.

И, спасаясь от всех погонь,
Переводит Катулла Фет.

А в глазах догорает огонь,
Как степной ненужный рассвет.

ВОЗВРАЩЕНИЕ К ФЕТУ

Поздно или рано.
Так или иначе
Будто из тумана —
Тонкий отзвук плача —

Человека? Птицы?
Наяву? Иль снится?

Или на рассвете,
Или на закате
Ты услышишь это —
Возвращенье к Фету.

…День лимонно-бежевый,
С тайною алтарною.

Это — неизбежное.
И некалендарное.

К РАДОСТИ

1.
Просёлок. Поляна. Прогалина.
И платье зелёное Галино.

И волнами — ярь и овёс.
И брызги овсяных волос.

И мир разноцветный и пенный.

Я в нём — победитель и пленный.

А рядом,
Почти что у ног —
Смущённый
И радостный Бог.

2.
За полем река, ивняк.
Извилист зелёный мрак.

А луг вдалеке упруг.

Луны первобытный струг —
Из никуда — в никуда.

В алмазах ночных резеда,

И вечен, как воды рек,
Счастливой женщины грех.

3.
В тени увесистого сада,
Под зрелой гроздью винограда,
Под грушей — сочною лампадой —
Все больше янтаря, шафрана:

Твой шарф и складки сарафана
По синеве — волной охряной,
А на лице твоём румяна…

Зелёного ничтожно мало.

Так праздничны цвета финала.

ВОЛНА

Завсегдатай ранних утр
Возле моря.
— Что я делаю?
Собираю перламутр,
И волну встречаю первую.

— Первую?!
Совсем чудной.
Волн-то множество несметное!

— Всё не так.
Она со мной
К берегу идёт рассветному:

И ревниво на восток
Озирается как будто.
И счастливо,
Видит Бог,
Расстаётся с перламутром.

* * *

Конечно, жизни не хватает
На многое.
И поделом.

Снег тает —
Тоже умирает,
Чтоб снегом снова стать потом.

…Неважно: в замке иль в сарае
Жил человеком иль скотом.

Куда важнее знать заранее —
Кем возвратишься ты потом.

АККО

Не маковое поле крови…

Из черепицы красной кровли.
И синь, проеденная молью.
В закате красная волна.
Известняковая стена
Под крепким куполом молельни,
И муэдзина голос древний
Над всем, что может слышать.
Над
Тысячелетним полем маков,
Над первобытно пряным Акко,
Где шум привычно колосится,
И длит, и вторит волн накат.

А мусульманина глазницы
Кроваво-тёмны, как закат.

* * *

Теперь всё чаще на губах
Я ощущаю вкус полыни.

Моей душе всё ближе Бах,
Его небесные глубины.

Его подземный светлый гул,
Как слёзы, слизываю с губ.

НАД КРУЧЕЙ

Не просыхает Слово третий день.
Волочится, как тень.

На перекрёстке
Задумалось: а не пойти ли в гости?
Да вот куда?
Не ждут, поди, нигде.

Идей других в тумане не нашлось.
И поплелось, куда не знамо, снова.

Туман клубился за душой у Слова,
А следом — день ветвистый, словно лось.

И чуя близость Страшного Суда,
Взывало Слово в пустоту беззвучно:
Товарищи!
Братишки!
Господа!
Я здесь ещё. Живу ещё…

Над кручей.

* * *

Всё тише кончаются дни.
Расшатываются устои,
Как стулья.
Всё меньше родни
Приходит к моим застольям.

Всё тише внутри.

И мне,
Негромкому отроду,
Мне бы
Порадоваться тишине,
Как в годы голодные хлебу.

Как небу, пока я под ним —
То сумрачным, то счастливым,
Пока тишиною храним,
Готовой закончиться взрывом.

ЧАЕПИТИЕ ВДВОЕМ

                                             О. и Г. К.
Вечер.
Чайник электрический
Запевает с февралём.

И сюжет вполне лирический:
Чаепитие вдвоём.

За окном цветные сумерки —
Безголосица реклам.
Скатерть на столе с изюминкой,
Блюдце. Чашки.
И сезам
На продолговатой булочке,
Словно ключик от тоски
Неразборчивой, как улочка,
Где стоит их дом.

Близки —
Улыбаются в молчании —
На двоих одна душа —
То ль от чая, от отчаянья ль,
То ль от жизни, что прошла.

* * *

Не страшно — в землю,
Сам уже — земля,
Пусть не по содержанию,
По сути.
И сколько лет судьба ещё накрутит —
Неважно тоже.
Скользкая змея —
Жизнь
Выскользнет, листвою прошуршав.
И, стоя в стороне, среди соседок,
О чем-то добром вспомнит напоследок
Давно и ко всему готовая
Душа.

ПАМЯТИ ИСААКА ТРЕЙСТЕРА

Ушёл от любви и от муки,
От мерзкого дележа.
Так много умевшие руки, —
Мне странно — без дела лежат.

Не сядем.
Не выпьем.
Не скажем
Друг другу: — Лехаим, старик.
Глаза, что любили пейзажи, —
Мне странно — не смотрят на них.

Висят на гвоздочке невидимом
В затейливой связке ключи.
А сердце, что ложь ненавидело, —
Мне страшно — уже не стучит.

Всегда ожидавшая молнию,
Тянувшаяся к звезде,
Душа, что любовью наполнена, —
Я радуюсь с нею — не здесь.

Не просит прощенья, не кается:
Закончилась канитель…

Ты — будущее, что возвращается
Ко мне в мой сегодняшний день

* * *

Всё больше не на солнце тянет — в тень.
Тревожит часто праздничность рассвета.
И утренние сводки новостей
Полны одних вопросов без ответов.

А день уже, как саженец, подрос,
И на глазах меняет очертанья.
Я тень ищу, надеясь и мечтая
Найти ответ хоть на один вопрос.

СВЕЧЕНИЕ

Если жизнь — это правила жизни,
Я хотел бы стать исключением,
Исключённым из правил жизни
За избыточное свечение.

Потому что правила эти
Не учитывают значение:
Что свечение — предназначение,
Не зависящее от смерти.

* * *

Вот сижу в пустой квартире
И бренчу на ржавой лире.

Что бренчу?
Зачем бренчу —
Даже думать не хочу.

День скатился по лучу,
Темнотой окно завесил.

Я не грустен и не весел.
Бросил лиру.
Взял дуду.

День ушёл.
И я уйду.

* * *

Печальней Брука только Брук.
Да вот ещё — февраль в финале,
Когда всё — слякоть.
Всё — недуг,
Всё — суета.
И все соврали,
Что там, за волнами излук,
Весны фаготы и свирели,
Что там морозы присмирели
И никому не внятен Брук.

Враньё творящим
Невдомёк,
Что не в удаче впрок
И вдруг,
Не в слякоти и стуже дело.
Не ведают:

Пока есть Брук,
Душа есть в теле.

* * *

Дожди уйдут чернить
Другую синеву.
Я здесь останусь жить
Во сне и наяву,

Чтоб видеть светлый Град.
И слушать у Реки:
Века текут назад
Законам вопреки.

Да, я останусь здесь
Горб ненасытный гнуть,
Здесь, где Благая весть
Короткий знает путь.

* * *

Здесь камнем на землю падает дождь.
Веками он падает так —
Не иначе.

И если ты выжил.
И если живёшь.
И если ты понял,
Что небо не плачет
Над этой землёй никогда,
Ни по ком.
О чем бы оно в вышине не молчало.

Ты должен услышать под этим дождём
Судьбы своей строгой конец и начало.

ПЕПЕЛИЩЕ

Воздух, изрытый воронками детского крика голодного.
Ворон над городом. Что это? Фата-моргана?!
— Ах, как погано, дружок мой ушастый. Погано.
Всё ж догнала меня подлость моя. Загнала меня, подлого.

Выпито много? Согласен. Но не от спиртного
Так мне погано, дружок мой ушастый, внимательный.
Мать бы жила, поняла бы. Но нет уже матери.
Нет никого. Ничего.
Даже слова.

Что меня ждёт? Ну, конечно, — последний экзамен
Что там за окнами — мокрая тьма или свет?
Детские слёзы свои мы вчера друг у друга слизали.
Холодно. Голодно. Ворон над окнами…
Нет?!

Вдалеке от сует,
У лесного пруда,
Жил известный поэт
В незаметных трудах.
У крестьянских криниц
         Слышал времени ток

         Бывший житель столиц,

         Шумных сборищ знаток.
         На мембране души
         Оживали порой
         В колыбельной тиши
         Заповедных лесов
         Дорогих голосов
         Теплота и покой.
         — Спи, мой мальчик, усни.
         — Жизнь, любимый, для нас.
         Бесконечные дни —
         Бесконечная казнь.
         — Спи, мой мальчик…

— За что?! —
Упадал он на мхи, —
Кто победы зачтёт?
Кто мне вычтет грехи?
Не украл, не убил.
Был любим и любил.
Много пью. Много пил.
Душу кто разорил?
На суку хоть повесь.
Будь ты проклят, Парнас.

— Спи, любимый, я здесь.
— Жизнь, любимый, для нас.

Голоса. Голоса.
А под снегом леса
Затихали вокруг
В чуткой глуби лесной.
Старый пёс, верный друг
Мог бы — благословил
На житейский покой.
Не за вирши любил
Господина.
И всё ж
Тонким нюхом ловил
Несъедобную ложь.

Вдалеке от сует.
У лесного пруда
Жил известный поэт.

Череда его дней
И стихов череда
Издалёка видней.
Всё в них было: напор
И метафор полёт,
Рифм изысканный сор,
Мысли острый топор —
Всё найдёшь в них.
Но вот
Сколь труда не вложи,
Не найдёшь и следа,
Даже тени стыда
Под потоками лжи.

— Ты чуешь меня, дружок?
— Конечно.
— Послушай новый стишок,
Он, кажется, о тебе,
А может быть, о судьбе,
О доле моей пёсьей.

Пёс слушал, прикрыв глаза,
Чтоб стыд из них не ускользал —
Пёсий...

А под птичье крыло
Время тихо текло.

И друзей и врагов
Он немало имел.
Был труслив средь волков.
Был загадочно смел.
На госдаче блудил,
Троеперстьем крестясь.
— Власть таланта, — твердил, —
Это — высшая власть.
Но ЦК и ЛИТО
Он таскал, как пальто,
Не снимая с плеча.

Жизнь была горяча.

— А помнишь, учитель ушастый,
Мы говорили о счастье.
Давно это было. Давно.
Ты спрашивал, я отвечал:
— Когда тебе не всё равно,
Кто ты на белом свете,
И где ты,
И из каких начал.
Давно это было… Давно.

Он, платить не любя,
Получать обожал.
Но транжирил себя,
Тиражируя срам.
И однажды во сне,
В тесном круге бомжей
Он увидел бомжа:
От Версаче костюм,
Из Канады дублон…
— Это я?!
Это сон.
И, утративши ум,
Он вскочил, как пострел.
Улетучился хмель.

С пониманьем смотрел
На него спаниель.

И, увидевши свет
Двух собачьих лучин,
Отправлялся поэт
В трудный поиск причин
Неудачного сна.
Шумных сборищ знаток —
На авось, на глазок
Он не жил никогда.

Начиналась весна
У лесного пруда
Вдалеке от сует,
И её силуэт
Рисовала звезда.

— Что же я наворочал, дружок? И зачем наворочал?
Мой понятливый, умный, ушастенький, подскажи.
Отчего в частоколе собственных строчек
Так воротит с души?

Перепил? Ерунда. Мы с тобой и к такому привычны.
Ты не раз выручал, со стола убирая стакан.
Всё завистники, да?!
Пусть за пазухой носят кирпич свой,
Наплевать!
Только ворон…
И криков воронки…
И стан
Хрупкой девочки.
Как я ломал её, жадный,
Как я клялся «до гроба». Ну, ты понимаешь.
Молчок.
И не пяль на меня свой зрачок шоколадный.
Пьян я. Пьянь.
Но закрой прокурорский зрачок.
Ты ведь знаешь, была она ангела чище.
Наказанье любое принять я готов.
Но… повеситься… так…
Ты ведь помнишь, дружище,
Как я плакал и пил в одиночестве, плакал и пил.
А враги?! Это был каравай для врагов.
И меня затаскали потом: лейтенанты, майоры,
Извели на меня понапрасну немало чернил.
Слава Богу, унёс, это ты присоветовал, скорый
В никуда.

У лесного пруда
Начиналась весна
Бормотанием льда,
Треском хвои в лесах.

В небесах, как блесна,
Волновалась луна.

Больше видишь примет
Вдалеке от сует.
Вот и заячий след —
Нараспашку тулуп.
Ширь доступней и глубь,
И на дальней меже
Ты чуть ближе к душе.

И небесный удел
Открывается вдруг:
Зыбкий след, чистый звук —
Это ангел слетел.

На сквозняки проталин
Вышел в утро поэт.
Радость в глазах и страх:
Авель я, а не Каин, —
Теплилось на губах.

Тихие мы или наглые.
Честные или лживы —
Ко всем прилетают ангелы,
Пока мы живы.

Появится неприуроченно.
Ласковый.
Но несговорчивый.
И анонимный досель.

— В последней своей обители
Просил я и ждал хранителя,
А не сыскаря с досье,
Ловкого гробокопателя.
За это вы все заплатите,
Вы слышите, победители, —
Кричал он небесному своду, —
Хранителя мне, хранителя.
Плевать я хотел на моду
В кругу стихотворных орд.
Я нужен ещё народу,
И мне ещё нужен народ.
Плодитесь, мои завистники,
Не скушаете. Я жив,
Как Анненские трилистники,
Как Блоковские ножи —
«Уж я ножичком полосну, полосну…»
Закровавится свет.

Уже время ко сну.
Неспокоен поэт,
Видя дальнюю цель.
Ангел рядышком тих.
Из угла спаниель
Умно смотрит на них.

А под птичье крыло
Веря тихо текло.

К ветру весеннему месяц
Красный, словно томат.

Покачивался талант,
На ветке голой повесясь,
Нас обращая к итогу:
Богово — Богу.

Заката ржавые спицы
В сенцах управлялись вольно.

Способен только больной
Завидовать самоубивцу.

Небо треснуло сухо,
И спаниель ухо
Чуткое навострил.
— Мука, дружок, мука.
Что ты там говорил
О самоубийце, таланте?

Я выхожу.
Встаньте.
Я выхожу.
Стадионы,
Слышите, я иду.

Вороны и вороны…

Мама, в каком году
Воронки крика по сини,
Детские голоса?
А ты говорила сыну:
Жизнь свою выбери сам.

Чую дыханье зала.
Вот и моя звезда…

Что-то не досказала,
Мама, ты мне тогда.

Ветер так страшно свищет,
Хочет задуть свечу.

Где же мой ангел?
Ищет?!

Как мне погано, дружище,

Я уже — пепелище.

Скоро за все заплачу.

…Он пережил свою собаку
Всего на несколько недель.
Вкопал в зелёный холмик плаху,
Ножом прорезал: СПАНИЕЛЬ,
Через дефис широкий — КОКЕР,
А во второй строке — помельче:
Спасибо за твои уроки.
До встречи.